Кафка юрт что это
Кафка юрт что это
Виктор Пелевин родился в 1967 году, окончил Литературный институт. Один из самых известных русских прозаиков девяностых годов, автор сборника рассказов «Синий фонарь» (малая Букеровская премия, 1993), повестей «Омон Ра», «Жизнь насекомых» и «Желтая стрела», переведенных на английский, французский и другие языки. Наверное, самый популярный в русской части Интернета современный писатель. Переводчик Карлоса Кастанеды и Артура Макина. На вопрос о дате рождения Пелевин ответил: «Я склонен думать, что вообще не родился» и только затем предложил «условно считать, что в 1967 году».
Его новый роман «Чапаев и Пустота» опубликован в №4-5 журнала «Знамя».
История посмертного существования легендарного красного командира Василия Ивановича Чапаева берет свое начало от книги Фурманова, нашедшей свое экранное воплощение в знаменитом фильме братьев Васильевых. Казалось, что закончится она в многочисленных анекдотах или специальных исследованиях по истории гражданской войны. Однако в девяностые годы произошло второе пришествие Чапаева в русскую литературу.
Первым был Андрей Левкин, предположивший, что Чапаев был искусственным объектом, сконструированным в Риге великим мистиком Гурджиевым («Комментарии», №1, 1992). Через несколько лет Василий Аксенов увидел в Чапаеве «воплощение демонов Врутри, Мадху и Мура» искупившего в следующей жизни свои грехи в качестве героя анекдотов. Однако ни одна из этих версий не может сравниться по проработанности и парадоксальности с историей, рассказанной в новом романе Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота».
Пелевинский Чапаев имеет весьма отдаленное отношение к анекдотическому герою гражданской войны. Несмотря на формальные признаки бурка, шашка, броневик он вовсе не красный командир, а Учитель, раскрывающий перед своим ординарцем Петром Пустотой («Петькой») истинную природу мира. Успешно пройдя обучение, Петр достигает Внутренней Монголии («она называется так, не потому, что она внутри Монголии. Она внутри того, кто видит пустоту, хотя слово «внутри» здесь совершенно не подходит»). И там, в месте, называемом Кафка-юрт, Пустота пишет роман о пустоте, повествование о пути к сокровенной истине.
Еще со времен своих ранних рассказов, Пелевин проявляет стойкий интерес к этому жанру. Кем бы ни были его герои цыплятами, насекомыми, мертвецами или космонавтами они постепенно осознают иллюзорность «реальности» и устремляются навстречу подлинному бытию, символизируемому миром за окном инкубатора, «лиловым заревом над дальней горой» или как на этот раз «условной рекой абсолютной любви» (сокращенно «Урал»), в которую и погружаются в финале герои романа. Читатель, хорошо знакомый с предшествующими вещами Пелевина, заметит переклички со многими его ранними произведениями: накокаиненная революционная Россия напоминает о «Хрустальном мире», название фирмы, возглавляемой одним из героев, о «крайней Фуле» рассказов о третьем рейхе, многофигурная самопересекающаяся структура о «Жизни насекомых». Одним словом, «Чапаев и Пустота» во многом итоговый для Пелевина роман, имеющий дело с тем же кругом идей, что и его ранняя проза.
В свою очередь, все, на что указывает перо Пелевина, приобретает новый смысл: песня «белая армия, черный барон» или роман «Всадник без головы». И, конечно, анекдоты про Василь Иваныча, оказывающиеся притчами, искаженными легкомысленным и злоупотребляющим кокаином Котовским. Кстати, этот красный командир благополучно бежит по Пелевину в Париж, где и создает всю ту «реальность», в котором мы живем сегодня точнее, думаем, что живем. Только перенесшийся из двадцатых годов в образцовую семнадцатую психбольницу Петька догадывается о иллюзорном характере «новых русских», японских бизнесменов и наркоманящих бандитов, населяющих Москву наших дней, и раскрывает потаенный смысл всем известных анекдотов в беседе с соседями по палате.
Анекдот, оказывающийся притчей ключ к поэтике романа Пелевина, в котором за байками и приколами проступает Послание. При желании можно поспорить о том, насколько сам автор верит в него (судя по длинным и временами тормозящим повествование беседам действительно верит) или назвать это «двойным кодированием» и прописать по ведомству постмодернизма. Но лучше увидеть в этом следование буддистской традиции, в которой сожжение дзэнским мастером статуи Будды служит лучшим объяснением сущности буддизма: так, в книге Пелевина пародирование эзотерического знания служит лучшим подтверждением его сакральной ценности.
Давно замечено, что в России с ее литературоцентризмом, едва ли не каждый, испытавший мистический опыт, спешит поведать свои переживания городу и миру в форме романа или поэмы, не понимая, что тем самым сводит уникальность пережитого к банальности слов, давно перешедших от Эммануила Сведенборга к Ричарду Баху. И в этой ситуации путь «священной пародии», избранный Пелевиным едва ли не единственный шанс передать мистическое послание, не опошлив его. Этот путь, разумеется, таит в себе опасность: даже те, кому близки развиваемые Пелевиным идеи, могут предпочесть читать романы и трактаты по-отдельности.
В памяти старшего поколения еще свежи те времена, когда в каждом дворе был свой «Чапай», размахивая деревянной шашкой поднимавший своих бойцов на бой с беляками. Волна анекдотов сбила этот героический настрой, превратив героя гражданской войны в комическую фигуру Василь Иваныча. Роман Пелевина может дать Чапаеву новую жизнь: в галлюцинациях поклонников промокашек и грибов деревянную шашку сменит глиняный пулемет.
Статья напечатана в газете «КоммерсантЪ-daily» 27 июня 1996 г.
Александр Борзов: Рецензия на роман Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота»
А теперь вкратце о сюжете.
Главный герой Пётр Пустота, известный поэт Серебряного века, в 1919 году попадает под командование легендарного командира красных отрядов Василия Чапаева. Если в конце первой главы герой засыпает в машине, глядя на решетку бульвара, то следующая глава начинается с того, что герой просыпается и видит решётку на окне, а сам он находится в камере психиатрической больницы аж в 1996 году. Временные пространства поглавно меняются, плавно, как сон, переходя друг в друга. Если в конце прошлой главы Петра в больнице ударили бюстом Аристотеля по голове, то в другой он просыпается со шрамом от шрапнели, полученной в бою на Лозовой против белогвардейцев. И тут читатель начинает теряться и задаваться вопросами о том, где явь, а где сон.
В психбольнице рядом с Петром сидят ещё трое («просто Мария», Сердюк и Володин). Каждый из них на терапии рассказывает свою историю из жизни, которая тоже не имеет рационального объяснения.
История «просто Марии» (брак с Западом) – символизирует нытьё, что за рубежом жизнь лучше. Человек, который говорит: «Свалить бы из Рашки».
История Сердюка (брак с Востоком) – подчеркивает наши различия в менталитете. Наши жизненные устои не могут быть соединены, они полярны друг другу.
История Володина – теория о господстве, достижении «вечного кайфа».
Интересно и то, что все четверо: интеллигент (Пустота), бандит (Володин), алкоголик (Сердюк) и диссидент («просто Мария») – основные составляющие компоненты российского общества.
Начнём с того, что в предисловии к роману автор говорит нам о загадочной рукописи, написанной в двадцатых годах прошлого века во Внутренней Монголии. В конце же романа стоит дата и место написания: «Кафка-юрт, 1923–1925». Место это явно выдуманное, и скорее можно его считать отсылкой к австрийскому писателю. Здесь хочется вспомнить один из его рассказов «Описание одной борьбы», где такое же размеренное повествование, подробные променады по улицам Праги, такие же абсурдные пассажи, которые могут вместить в себя скрытые смыслы. Это так называемый шкатулочный рассказ, где можно скорее судить о том, что все четыре персонажа – это и есть один главный герой. Подобная литературная техника «роман в романе» применяется очень давно (арабские сказки «Тысяча и одна ночь», «Рукопись, найденная в Сарагосе» Потоцкого и многое другое).
Кстати, в конце предисловия нам не зря даются другие возможные названия пелевинского романа. Это «Сад расходящихся Петек» и «Чёрный бублик».
Первый вариант – это, конечно же, прямая отсылка к знаменитому рассказу Борхеса «Сад расходящихся тропок», в котором линия жизни героя может дробиться и существовать в параллельных мирах с большими/небольшими сюжетными расхождениями. Подобная теория есть и в цикле «Тёмная Башня» у Кинга или что-то похожее в теории об искажённом мире у Шекли в романе «Обмен разумов». У Пелевина, помимо запутанности в том, какое время действия романа является настоящим, а какое вымышленным (даже подлинность персонажей иногда ставится под сомнение), это является ещё иронией над исторической достоверностью фигуры Чапаева. С одной стороны, это и книга Фурманова «Чапаев» о помпезном героизме начальника дивизии Красной Армии. Собственно, с неё и начало закрепляться имя народного героя в массовом сознании Советского Союза; потом пошёл одноимённый фильм братьев Васильевых, а там дальше и анекдотцы подкатили. Всё это, кстати, высмеивается Пелевиным на протяжении всего романа. Нам ведь также известно, что многие государства переписывают историю. Они для управления народом вольно трактуют исторические события в силу идеологических установок. А впоследствии, когда идеология рушится, а власть меняется, тут-то и развенчиваются мифы и легенды о народных героях. О них всплывают новые (и зачастую тёмные) подробности, в которых легко заблудиться и потерять различие между Вымыслом и Правдой. Для того же Петра Пустоты Чапаев является духовным наставником и путём к сатори. У Пелевина он предстаёт гораздо более загадочной фигурой, а не символом большевизма. В этом и есть стёб автора – не показать настоящего Чапаева (которого мы никогда не узнаем), а показать его своей же выдумкой, дзен-буддистским наставником.
Суть второго названия раскрывается в самой книге. Чёрный бублик (цвет космоса) выражает круг цикличности, а дыра внутри него – пустоту. Само время действия романа тоже выражает цикличность. Конец 10-х годов – время перемен и хождений по трупам, когда в стране начинался коммунистический режим. Вторая эпоха – это снова беспокойные времена России, середина 90-х, такие же перемены, ознаменовавшие конец СССР, и в стране начинается политический и криминальный беспредел. Разруха – новая власть – снова разруха – снова новая власть. Ситуации в стране схожи, и тут мы, как читатели, начинаем каждую из этих реальностей ставить под сомнение. Картина двух миров намеренно проецируется на экране безумным режиссёром Петром Пустотой.
***
Так что же такое эта самая пустота?
Чапаев является здесь ключом к пониманию реальности для Петра. Пониманию того, что нет прошлого и будущего, есть только настоящее, есть момент вечности.
«– Значит ли это, что этот момент, эта граница между прошлым и будущим, и есть дверь в вечность?
– Этот момент, Петька, и есть вечность. А никакая не дверь. Поэтому как можно говорить, что он когда-то происходит?»
Истинная сущность любого предмета – это тоже пустота, если вспоминать легенду о глиняном мизинце Будды Шакьямуни (он же Сиддхартха Гаутама). Даже фамилия Петра является своего рода каламбуром.
Откуда являются предметы? Люди? Из пустоты. Не было тебя, а теперь ты есть, а потом нет тебя.
В этом и состоит функция глиняного пулемёта Анки-пулемётчицы. Показательна сцена, где ткачи пытаются окружить Чапаева, Петра и Анну и после действия пулемёта земля рассыпается на куски и исчезает. Нам показывают истинную сущность нашего мира. Ведь по сути, до условного Большого взрыва тоже была пустота. И она до сих пор в этом романе остаётся. Здесь также не обходится без иронии над историческими фактами. Мы знаем, что Чапаев погиб, переплывая реку Урал. В этом самом «нигде» появляется нечто похожее на Океан из «Соляриса» или даже разноцветные вспышки из «Космической одиссеи». Чем не цикличный чёрный бублик?
Ведь Чапаев говорит:
«– Я называю его условной рекой абсолютной любви. Если сокращенно – Урал. Мы то становимся им, то принимаем формы, но на самом деле нет ни форм, ни нас, ни даже Урала.
Поэтому и говорят – мы, формы, Урал».
***
Другой момент из книги – это Внутренняя Монголия. Стоит сказать, что это место имеет реальную
географическую локацию и является автономным районом Китайской Народной Республики.
В нём, кстати, находится известный буддистский храм Чженьцзюэ (Храм Пяти Пагод). Число «пять» неоднократно упоминается в романе. Например, Чапаев носит Орден так называемой Октябрьской Звезды. Октябрь здесь ассоциируется вовсе не с революцией, а с буддистским праздником Лхабаб Дуйсэн. Отмечается он как раз в октябре (и ноябре) и посвящается нисхождению того самого Будды Шакьямуни с неба Тушита для своего последнего перерождения на земле. В романе Внутренняя Монголия имеет всё же метафизическое значение. И как я писал, это Чапаев, как носитель этой пятиконечной звезды, является путеводителем заплутавшего Петра. Это то самое место, которое является четвёртым.
«– Вот представь, сделал ты какое говно. Внутренний прокурор говорит, что ты падла, подсудимый в стену глядит, а внутренний адвокат что-то лепит про тяжёлое детство».
«– Четвертый. Не помнишь, что ли? С чего разговор пошел – что есть внутренний прокурор, внутренний адвокат и тот, кто от внутреннего кайфа прется. Только непонятно, почему он четвертый? Он же тогда третий выходит.
– А про подсудимого забыл? – спросил Володин. – Про того, кого они
судят? Ты же не можешь сразу из своего прокурора стать своим адвокатом.
Хоть секундочку подсудимым надо побыть. Вот это и есть третий. А четвертый
о всех этих раскладах и не подозревает даже. Ему кроме вечного кайфа
вообще ничего не надо».
Опубликовано 31.01.2019 в 13:26 в рубрике Авторская колонка.
Кафка юрт что это
Лейдерман Н Л & Липовецкий М Н
Н. Л. ЛЕЙДЕРМАН и М. Н. ЛИПОВЕЦКИЙ
СОВРЕМЕННАЯ РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА
доктор филологических наук, профессор РГГУ Г. А. Белая;
В данном учебном пособии представлены все три ветви русской литературы: легальная советская словесность, литература эмиграции и отечественный андеграунд. Закономерности художественного процесса выявляются через анализ динамики основных литературных направлений: традиционного и социалистического реализма, модернизма и постмодернизма, а также нового направления, которое авторы называют постреализмом.
Учебное пособие может быть полезно аспирантам, учителям гуманитарных гимназий, лицеев и школ.
Глава I. Культурная атмосфера
Глава II. Дальнейшие мутации соцреализма 1. Новые версии жанра «народной эпопеи»
(Ф. Абрамов, П. Проскурин, А. Львов и др. ) 2. Исторический и идеологический романы (С. Залыгин, В. Дудинцев и др.) 3. Трансформации «положительного героя»
(Д. Гранин, А. Гельман, Б.Можаев, Ч. Айтматов и др. )
Глава III. «Тихая лирика» и «деревенская проза» 1. «Тихая лирика» и сдвиг культурной парадигмы 1. 1. Поэтический мир Николая Рубцова 1. 2. От социального к экзистенциальному: путь Анатолия Жигулина 1. 3. Полюса «тихой лирики» (С. Куняев, Ю. Кузнецов) 2. Феномен «деревенской прозы» 2. 1. «Привычное дело» (1966) и «Плотницкие рассказы» (1969) Василия Белова 2. 2. Повести Валентина Распутина 2. 3. Открытия и тупики «деревенской прозы» 3. Василий Шукшин 4. Виктор Астафьев
Глава IV. Гротеск в поэзии и прозе 1. К характеристике гротеска 2. Романтический гротеск 2. 1. Александр Галич 2. 2. Владимир Высоцкий 3. Социально-психологический гротеск: Василий Аксенов 4. Карнавальный гротеск 4. 1. Юз Алешковский 4. 2. Владимир Войнович 4. 3. Фазиль Искандер
Глава V. Интеллектуальная тенденция 1. Пафос мысли и принцип притчевости 2. Художественно-документальные расследования (А. Адамович «Каратели») 3. Варианты притчеобразных структур 4. Юрий Домбровский 5. Юрий Трифонов 6. Василь Быков 7. Александр Вампилов 8. Фантастика братьев Стругацких
Глава I. Культурная атмосфера
Глава III. Судьбы реалистической традиции 1. Реалистическая традиция: кризис и переосмысление Трансформация реалистической стратегии:
роман Георгия Владимова «Генерал и его армия» 2. Феномен «чернухи»: от неонатурализма к неосентиментализму Драматургия Н. Коляды
Надежды на возможности демократического развития путем усовершенствования существующей государственной системы растаяли. Полная ясность наступила в августе 1968 года, когда танки стран Варшавского договора вошли в Прагу: тоталитарная макросистема не смогла допустить даже идеи все того же социализма, но «с человеческим лицом», провозглашенной Дубчеком и его единомышленниками.
Кафка юрт что это
Опубликовано в журнале Урал, номер 2, 2004
Не секрет, что критик обычно (если речь не идёт о заказе) выбирает произведение для рецензии, руководствуясь собственным вкусом. Но вкус понятие относительное. Бывает, что один умный, талантливый критик называет писателя гением, а другой, столь же умный и талантливый, объявляет того же писателя графоманом. Оба с равной убедительностью доказывают свою правоту, ведь объективных критериев, которые позволили бы отделить гения от бездарности, нет. С авторами бестселлеров проще. Читатель, “голосуя кошельком”, показывает, кто есть кто. Критику остаётся лишь в недоумении пожимать плечами: он-то знает, что хорошо, а что плохо, а этот читатель, чёрт бы его побрал, покупает совсем не ту книжку. То ли от обиды, то ли из отвращения к современным бестселлерам, часто действительно тошнотворным, критик перестал даже обращать внимание на массовую литературу, сосредоточившись на литературе элитарной. Ситуация сложилась, на мой взгляд, странная: критики пишут о литературе, никем, кроме узкого круга интеллектуалов, не читаемой; зато массовую литературу вниманием своим не удостаивают. Разумеется, этот упрёк не относится к критике газетной: она давно уже ориентируется на рынок, а потому рецензирование массовой литературы для неё хлеб. А вот толстые журналы до последнего времени оставались этакими заповедниками для элиты. Демократическим ослам вход в круг светских львов был закрыт. В последние года два положение, правда, стало меняться. Вспомним хотя бы замечательный обзор массовой литературы, подготовленный Еленой и Надеждой Иваницкими (“Дружба народов”, 2003, № 10).
Наш журнал также не должен чураться массовой литературы. А потому мы создаём новую рубрику: “Господин Бестселлер”, где будем с периодичностью раз в два номера публиковать рецензии на книги, ставшие настоящими бестселлерами, на книги, которые покупают десятки тысяч.
Крошка Цахес по прозванию Пелевин
Пелевин Виктор. Д(иалектика) П(ереходного) П(ериода) из Н(иоткуда) в Н(икуда). — М.: “Эксмо”, 2003. — 384 с. Тираж 150100.
1. Бестселлер 2003—2004
Свершилось! Наконец-то профессиональный поставщик бестселлеров для среднего класса, главный буддист всея Руси, самый загадочный из современных русских писателей выпустил новую книгу. Со времени выхода последнего бестселлера Виктора Пелевина, романа “Generation П”, прошло четыре года. Поклонники Пелевина измучились в ожидании: но когда же, когда? Московские критики, давние враги автора “Жёлтой стрелы”, стали поговаривать о том, что, мол, проект “Пелевин” кончился. На этот раз они ошиблись. В сентябре издательство “Эксмо” выпустило новую книгу Пелевина под названием-аббревиатурой “Д[иалектика] П[ереходного] П[ериода] из Н[иоткуда] в Н[икуда]”. Это не отдельный роман, а целый сборник, так сказать, собрание ещё неопубликованных сочинений: роман, повесть, пять рассказов и стишок. Именно стишок и открывает книгу. Назван он почему-то “Элегия 2”. Уж не знаю, существуют ли ещё в природе пелевинские элегии или же это первый опыт, но только эта “элегия” просто оглушает читателя какой-то особо нарочитой бездарностью. Быть может, Пелевин просто решил приколоться над своими поклонниками, ещё раз испытать их любовь, провести эксперимент: воспримут очередную шутку всерьёз или нет. За всех не поручусь, но давно и безнадежно влюблённый в творчество Пелевина Василий Пригодич утверждает, что этот стишок, мол, “вставляет всё” на свои места. Что ж, видно, не дано мне, с моим слабым умишком, увидеть глубокий смысл в этом откровенном издевательстве над читателем. Судите сами:
Товарищ, тырь. Товарищ, верь.
Здесь и сейчас пройдёт за час,
Потом опять теперь.
Семь бед — один переворот.
И только глупый не поймёт,
Большую часть новой книги занимают роман “Числа” и примыкающая к нему повесть “Македонская критика французской мысли”. Повесть эта (на самом деле обыкновенный рассказ, почему-то названный повестью) продолжает некоторые сюжетные линии “Чисел”. Рассказы, вопреки словам самого Пелевина, с романом вообще не связаны. Рассказ “Фокус-группа” — фарс на идею Страшного суда. Некое Светящееся Существо по ходу непринуждённой беседы убеждает усопших Дездемону, Барби, Родину-мать, Телепузика и других в необходимости исчезновения, превращения в Ничто. Убеждает с успехом: все герои, кроме Светящегося Существа, попадают в Нирвану при помощи похожего на писсуар устройства. Рассказ “Акико” довольно скучная пародия на порносайт. “Один вог” — рассказ из одного предложения, растянутого на полстраницы и перенасыщенного названиями модных торговых марок. Ещё один эксперимент автора: будет ли читатель привлечён самими брэндами в тексте, намеренно лишенном смысла. Два последних рассказа вынесены в особый раздел “Жизнь замечательных людей”. “Гость на празднике Бон” — стилизация под философские рассуждения японского интеллектуала о красоте. “Запись о поиске ветра” — стилизация под письмо одного древнего китайского интеллектуала другому. Всё это лишь приложение к роману и повести.
Давно уж критики бьются над этим вопросом. Думаю, не знает ответ и сам Пелевин. Недавно в одном из интервью он честно ответил: “Не знаю точно. Рискну предположить — секрет в том, что я пишу занимательные книги”. И то правда, современный деловой человек, будь то бизнесмен средней руки или программист, станет читать художественную литературу только если уж очень она его заинтересует, уж очень понравится. Чем же так интересен Пелевин?
Всегда самым привлекательным в прозе для массового читателя был сюжет. Не скажу, что у Пелевина дурные сюжеты, что читать его вещи скучно (мнение Андрея Немзера). Но всё же пелевинская проза не идёт ни в какое сравнение ни с детективом, ни с хорошим историческим романом или с фэнтэзи. Многие эпизоды затянуты (особенно у раннего Пелевина от “Синего фонаря” до “Чапаева и Пустоты” включительно). Сюжетные ходы часто предсказуемы, герои довольно однообразны. Даже в современной элитарной прозе много авторов, которые пишут куда интереснее Пелевина, что уж говорить про массолит. Стиль Пелевина? Не стану повторять то, что уж много-много раз повторяли критики Пелевина, не стану также приводить многочисленные пелевинские ляпы (“слева открылся головокружительный вид на город” и т. п.). Это, в сущности, бессмысленно. Критики уже давно доказали, что Пелевин пишет плохо, на “среднеграфоманском” уровне. Ну и что из этого? Во-первых, объективного критерия таланта в литературе нет, а потому Андрею Немзеру не переубедить Александра Гениса, равно как и других пелевинофилов. Но не в этом главное. Господа, а разве хороший или дурной стиль может сделать произведение популярным? Да, бывает, что бестселлерами становятся действительно блестящие произведения, но куда чаще ими становятся произведения заурядные, а то и нарочито бездарные. Чего стоят супербестселлер для отечественной интеллигенции второй половины XIX века “Что делать?” или современный интернациональный супербестселлер — серия книг о Гарри Поттере. Не изящество слога привлекает читателя, по крайней мере, если речь идёт о читателе массовом. Пелевин это понял давно. В своих ранних вещах он, кажется, ещё работал со стилем. В “Омоне Ра” ещё заметно подражание какой-то (увы, неопознанной) хорошей прозе, временами попадаются удачно написанные фрагменты, ляпов сравнительно немного. Но вскоре Пелевин отказался от попыток улучшить собственный стиль. Зачем мучиться, если читатель и без того охотно раскупает его книги? Читая “Жизнь насекомых” и особенно бессмертного “Чапаева”, думаешь: а перечитывает ли Пелевин то, что написал? Употребить, например, в одном абзаце слово “был” семь раз автор “Чапаева и Пустоты” зазорным не считает. Что касается “Generation П”, то даже иные пелевиноманы (Александр Генис) признали “небрежность” своего кумира. Редакторская правка, судя по всему, также более не касается пелевинских текстов. Они давно уже предстают перед читателем в авторской редакции. Да и зачем редактор бестселлермахеру? Что ж это за наваждение? Ведь поклонники Пелевина не видят, не хотят видеть очевидных недостатков своего кумира. Как будто гофмановская фея Розабельверде, когда-то заколдовавшая злого урода Крошку Цахеса, сжалилась однажды над молодым и не очень одарённым писателем. Она не превратила его в гения, но сделала так, чтобы читатель не только не замечал в его прозе недостатки, но, напротив, считал бы их достоинствами.
Критики Пелевина часто забывают о традиционно главной, основной функции русской “серьёзной”, “Большой” литературы. О том, что литература у нас — наставница, учительница жизни, а писатель — “властитель дум”, “инженер душ”. Писатель — тот, чьим мнением не пренебрегают. Его слушают, стараются следовать тому, что он предписал. Писатель, как известно, со времён Аввакума заменял у нас и философа, и богослова, и политическую оппозицию. Истина банальная, но лет пятнадцать назад писатели бросили эту тяжкую ношу. Победил взгляд на литературу как на игру, в которой ценится тот, кто лучше всех играет с языком, со стилем. Образцами стали Борхес и Набоков, Гессе и Саша Соколов. “Большая” литература превратилась в литературу элитарную, ведь лишь немногим дано постичь правила этой сложной и изящной игры. Нет, конечно, ещё оставались писатели-традиционалисты, апостолы русской “Большой” литературы, но становилось их всё меньше, и, главное, они вышли из моды. Виктор Астафьев и Георгий Владимов в последние годы жизни пытались “донести до народа правду о войне”. Но народу после эпохи закрашиваний “белых пятен” истории, вакханалии разоблачений и разоблачений разоблачителей вместе с их разоблачениями было уже не до их “исторической правды”. Какая уж тут правда, когда рушится мир! Советский мир разрушился, и его обломки придавили немало потрудившуюся над его сломом русскую литературу. Деревенская проза деградировала в деревенскую публицистику, авторы-западники объявили, что нужды народные их более не касаются, пусть ими займётся правительство; а последние из могикан, Астафьев и Владимов, остались, как это ни грустно, без массового читателя. “Серьёзная” литература при рынке перестала быть массовой.
В России остался лишь один истинный “властитель дум” — Александр Исаевич Солженицын. Но и он, увы, устарел для “поколения П”. Солженицын писатель старой закалки, он не только власть обличает, но и народ учит, наставляет, поучает. А обыватель вообще не любит, когда его поучают. К тому же призывы Солженицына рассчитаны на людей не только совестливых (таких всегда мало), но и энергичных, пассионарных, готовых и способных изменить мир. Для таких людей писал Чернышевский, для таких людей писал Толстой. И последователи Чернышевского (а это, по большому счёту, вся русская революционная интеллигенция) мир действительно изменили, а толстовцы создали новую религию. Хороши ли были эти перемены — другой вопрос. Но сейчас положение иное. Общество состоит в основном из вялых, апатичных, разочарованных людей. Тех, кто способен работать ради собственного блага, слава Богу, достаточно, но тех, кто готов ради общего блага чем-то жертвовать, убийственно мало. О каком возрождении земств (лелеемом Солженицыным), о какой местной демократии можно говорить, когда жителям многоэтажек лень за порядком в собственном подъезде проследить?! Вся энергия современного человека уходит на частную жизнь. На жизнь общественную сил не остается. А ведь именно она-то и была царством русского писателя—властителя дум. Этого царства не стало, но потребность в учителе жизни осталась. Только от наставника теперь стали требоваться иные качества. Современному русскому интеллигенту нужен не пророк, а гуру. Вот и появился у нас в 1992 году писатель-гуру, известный как ПВО, ВП и просто Виктор Пелевин.
Пелевин начался с “Омона Ра”. До тех пор малоизвестный писатель-фантаст проснулся знаменитым. Собственно говоря, внешне “Омон Ра” вещь для своего времени достаточно типичная. Очередное псевдоразоблачение очередного “мифа”. Мечтавший о космосе Омон узнаёт, что в училище имени Маресьева лётчикам отпиливают ноги, что советская космическая автоматика якобы управляется вручную и лётчики-космонавты при каждом запуске ракеты жертвуют жизнью. В конце концов герой понимает, что и самих космических полётов нет, вместо поверхности луны советский космонавт бродит по заброшенному туннелю метро. На самом деле “Омон Ра” не был романом-разоблачением, хотя именно так его и восприняли многие легковерные, наивные читатели (да и сейчас воспринимают, Пелевин в одном из своих интервью рассказывал, что после того, как разбилась российская ракета, летевшая на Марс, ему позвонил один нью-йоркский журналист и совершенно серьёзно сказал, что четвёртая ступень ракеты не отделилась потому, что “смертник, который должен был ее отделить, отказался делать это из идейно-мистических соображений”). Автор “Омона Ра” был не гневным разоблачителем, а ироничным позднесоветским постмодернистом. Средой обитания Пелевина, равно как и других постмодернистов, были гниющие останки советского мифа. В этом плане Пелевин был этаким весёлым могильным червём, или личинкой мухи, или ещё одним из многочисленных существ, населяющих помойные ямы, навозные кучи, гумус. Ничего обидного в этом нет, в природе эти полезнейшие существа, разрушая и перерабатывая старое, создают почву для нового. Но уже тогда, очевидно, Пелевин сумел подняться над общей массой постмодернистов. Последние со временем стали мельчать, их игры, некогда нахальные и озорные, стали всё больше напоминать стариковские чудачества (средний возраст постмодерниста-концептуалиста уже перевалил за сорок). Но Пелевина в этом постмодернистски-ироничном контексте уже давно не воспринимали. Он обрёл особую судьбу. Дело в том, что уже многие читатели “Омона” увидели в романе мысль, которая как нельзя лучше подходила к их мироощущению. Писатель тогда только становится “властителем дум”, когда формулирует мысли, идеи, которые уже пришли в головы его потенциальных читателей. Мысль эта проста — всё в мире лажа, и сам мир лажа.
Феномен Пелевина не столько литературный, сколько социо-психологический. Его считают писателем поколения тридцатилетних. Это сравнительно успешное поколение, воспитанное ещё в советское время, успевшее к советскому привыкнуть, но не закоснеть в советском. Раствор ещё не затвердел, а потому смерч Перестройки довольно легко разметал непрочные сооружения. Осталась пустота, именно пустота! Нет чётких принципов, незыблемых авторитетов. Человек ощущает иллюзорность мира и старается найти спасение от иллюзии. На перестройку мира сил уже нет. Да и о какой постройке можно говорить в таком мире?!
3. Буддист всея Руси
Разочаровавшись в старом, люди стараются найти новую точку опоры. Не случайно в эпоху разочарования, в эпоху усталости и цинизма возникает множество сект, “алчущие и жаждущие правды” становятся адептами новых или уже хорошо известных, но прежде чужих учений. Просыпается интерес к мистике. Все эти симптомы, проявившись ещё в позднесоветское время, перешли и в девяностые. На книжных прилавках рядом с детективами и порнографией тогда появилась эзотерическая литература (от священной “Бхагават-Гиты” до более чем сомнительной “Тайной доктрины” Блаватской). И люди охотно эту литературу раскупали! Прохожие в Москве, Перми, Екатеринбурге наблюдали нарядные харинамы кришнаитов. Даже, помнится, старый добрый советский “Маяк” транслировал проповеди Сёку Осахара. Тогда казалось, что российская интеллигенция скоро разойдётся по кришнаитским общинам и буддийским монастырям. Вот тогда-то Виктор Пелевин, обладавший, очевидно, феноменальной интуицией, и стал главным российско-буддийским писателем. Собственно буддийские (точнее, не только буддийские, но и манихейские, гностические) идеи появились уже в первых рассказах Пелевина. Пример тому “Затворник и Шестипалый”, впервые напечатанный ещё в 1990-м. Птицефабрика символизирует Вселенную, состоящую из множества миров-контейнеров. Для каждого из них со временем наступает “Страшный суд” или “Решительный этап” — то есть день забоя. Но два цыплёнка-бройлера всё же нашли способ из этого жестокого мира вырваться. Развив гимнастикой полуатрофированные куриные крылья (физическое развитие бройлеров здесь является метафорой развития духовного, помогающего со временем, прервав цепь перерождений, покинуть материальный мир), они в день “Страшного суда” улетают из здания птицефабрики через разбитое окно. Разумеется, не всегда у Пелевина символика столь прозрачна. Но почти во всех его произведениях от “Омона Ра” до “ДПП (NN)” мир оказывается царством “лажи”. Всё оказывается обманчивым, иллюзорным: и советская космическая программы (“Омон Ра”), и материальная сущность героев “Жизни насекомых”, которые даже не превращаются в насекомых, нет. Мир людей и мир насекомых здесь друг в друга перетекают. “Жизнь насекомых” это роман-иллюзия об иллюзорной жизни. В “Числах” герой дурачит сам себя им же выдуманными образами. Подчинив свою жизнь числам, он загоняет себя в тюрьму, им же и построенную. В “Generation П” иллюзия особенно наглядна: миром правит телевизор, могущественные министры, олигархи, президенты не более чем телевизионные образы. Материальный мир у Пелевина иллюзорен. Здесь нет ничего надёжного, всё зыбко, обманчиво, всюду ловушки. Happy end у Пелевина — это почти всегда бегство из мира, то есть переход из Сансары в Нирвану. Образы мира разнообразны (Птицефабрика в “Затворнике и шестипалом”; поезд, вечно несущийся к разрушенному мосту, в “Желтой стреле”; Москва в “Папахах на башнях”), но способ спасения всегда один и тот же — бегство. Герой “Желтой стрелы”, “самой буддийской” после “Чапаева” повести Пелевина, спрыгивает с поезда. Банкир Стёпа покидает Россию, а Шамиль Басаев — Москву.
— Что? — переспросил я.
— Ф-фурманов, — сказал он и сунул мне широкую короткопалую ладонь”.
— У вас случайно нет такого знакомого с красным лицом, тремя глазами и ожерельем из черепов? — спросил он. — Который между костров танцует? А? Еще высокий такой? И кривыми саблями машет?
— Может быть, и есть, — сказал я вежливо, — но не могу понять, о ком именно вы говорите. Знаете, очень общие черты. Кто угодно может оказаться.
— А русский народ давно понял, что жизнь — это сон. Вы знаете значение слова “суккуб”?
— Да, — сказала Анна с улыбкой, — кажется, так называется демон, который принимает женское обличье, чтобы обольстить спящего мужчину. А какая тут связь?
— Самая прямая. Когда на Руси говорят, что все бабы суки, слово “сука” здесь уменьшительное от “суккуб”. Это пришло из католицизма.
— Как живот распарывать, представляете?
— Нет, — тупо глядя в стену сказал Сердюк.
— Разные способы есть. Самый простой — горизонтальный надрез. Но это так себе. Как у нас говорят, пять минут позора, и видишь будду Амида.
— Вот и все, — сказал Чапаев. — Этого мира больше нет.
— Черт, — сказал я, — там ведь папиросы остались.
Но читатель “Чапаева” вовсе не склонен смеяться. Напротив, забавную пародию воспринимают всерьёз, считая её популяризацией буддизма, но никак не издевательством над ним. Ведь Чапаев и впрямь объясняет герою, что мир этот иллюзорен, что не существует в нём ни материи, ни формы, есть лишь Пустота, вернее, и её нет.
— Петька! — позвал из-за двери голос Чапаев. — Ты где?
— Нигде! — пробормотал я в ответ.
— Во! — неожиданно заорал Чапаев. — Молодец! Завтра благодарность объявлю перед строем. Все ведь понимаешь! Так чего весь вечер дурнем прикидывался?
Уничтожив иллюзорный мир, герои растворяются в сияющем потоке Условной Реки Абсолютной Любви (Урала), который поклонники восточных вероучений отождествляют с Нирваной или безличным Брахманом. То есть из одной Пустоты переходят в другую, из ниоткуда в никуда. Это выражение появилось у Пелевина ещё в “Чапаеве”, а в последнем романе было вынесено в заглавие. На мой взгляд, именно оно и описывает судьбу едва ли не всех пелевинских героев.