Книга солженицына раковый корпус о чем
Краткое содержание Солженицын Раковый корпус
В тринадцатом корпусе раковой больницы волею жестокой судьбы встречаются совершенно разные люди. Разные они не только с точки зрения социального положения, но и с позиции мировоззренческих умозаключений.
Одним из его обитателей является Русанов Н.П.- в прошлом значимый человек, который рассчитывал на хорошую пенсию по выслуге, абсолютно не довольный варварскими условиями лечения в данном заведении. Он привык к отдельным палатам, высококвалифицированным специалистам, а тут… Возможно, его так наказывает судьба за все те доносы, которые он осуществлял в свое время.
Соседом по палате Н.П. является человек абсолютно противоположных взглядов и социального положения- Костоглотов ( Оглоед- со слов Русанова). Тридцать четыре года, успел повоевать, сидел, выучиться в институте не довелось, уверен в своем выздоровлении. Попадает он в это заведение уже во второй раз, хорошо знаком с симптоматикой раковых заболеваний, поэтому дотошливо ведет себя с медицинскими работниками. Надеется избавиться от недуга если не официальными медицинскими средствами, то народными рецептами от врача Масленикова, который предполагает положительный эффект от приема чаги. Оглоед умудряется даже с этой страшной болезнью радоваться жизни, он влюблен в своего лечащего врача В.К. Гангарт, которую называет Вегой. Они, как два полюса магнита, она уверенная в силе науке, он твердо отстаивающий позиции народных методов лечения, но все же Костоглотов идет на уступки и соглашается на переливание крови и уколы. Именно эта жертвенность и поражает Вегу, одинокую, вынесшую страдания войны, она вдруг находит смысл жизни в этом таком понятном ей человеке. С симпатией к Оглоеду относится и медсестра Зоенька, но она не видит реального совместного счастливого будущего с ним- обреченным человеком.
Еще одним врачом, который пытается спасти всех этих людей, оказывается Л.А. Донцова, которая постепенно тоже лишается всякой надежды на то, что возможно как-то бороться со смертью. Чем чаще возвращаются в палаты больные, прошедшие облучение, тем самым вызывая её душе все большую и большую волну угнетения, тем более ей все более знакомы боли, участившиеся в области её желудка.
В этой же палате лежит и Ефрем, который не с проста читает Толстого и склоняет всех соседей, что главное в этой жизни- любовь. Но ему испытать её, видимо, не суждено, ведь едва выписавшись, его привозят уже не в роли пациента… Не меньшую жалость вызывает и судьба Демки. Сирота, от которого ушел отец, да и мать забыла о его существовании. У него были большие планы на карьеру футболиста, но именно любимое дело и подкосило его здоровье- рак, и последующая ампутация одной из ног. Но он и в этом видит плюсы, ведь отсутствие ноги позволит ему получать пособие по инвалидности, не растрачивать время на танцы, а плотно заняться учебой. Даже для любви в его сердце находится место. Такая же несчастная Асенька, теперь уже с одной грудью, абсолютно разочаровавшая в этой жизни становится его возлюбленной. Таким же деятельным, как и Демка вначале кажется и Вадим Зацыко. Молодой двадцатичетырёхлетний геолог, мечтающий открыть для людей новый способ добычи руд, постепенно тоже подвергается всеобщему унынию. Полон отреченности и взгляд Орещенкова Д.Т., который после стольких потерь своих пациентов, семейных утрат, он сам осознает, насколько беспомощен человек перед ликом смерти.
Болезнь, поставившая всех этих людей в равное положение, на границу жизни и смерти, заставляет всех их пересмотреть свои принципы, переосмыслить прожитые годы и прийти к выводу, что самым ценным для человека в этом мире является именно жизнь, для многих прожитая впустую.
Можете использовать этот текст для читательского дневника
Солженицын. Все произведения
Раковый корпус. Картинка к рассказу
Сейчас читают
Сюжет в этом произведении развивается быстро. И практически каждую минуту появляются новые герои, у каждого из которых имеются свои просьбы и они уверены, что автор сможет их решить.
Повествование идет от лица главного героя – самого доктора Крупова. С самого детства он мечтал лечить и спасать людей. Но его отдали в семинарию, и отец даже слышать не хотел о том, что его сын будет кем-то кроме священнослужителя
В книге рассказывается о жизни Филипа Кэри. В 9 лет Филип остался сиротой. Мальчика взял к себе на воспитание его дядя из Блэкстебла. Его дядя был священником и не испытывал к мальчику никакой нежности.
Маэстро Абрагам – опытный алхимик, умеет настраивать рояль, заведует фейерверками и иллюзиями, органный мастер, он был принят при дворе князем. Князь при этом был очень интересной личностью
Хома Брут являлся слушателем-философом киевского церковного заведения, как-то был выпущен на каникулы. Домой он добирался пешим ходом. В дороге его застал вечер, и он попросился на ночлег к старухе.
Раковый корпус
Замечательный способ выздоровления с помощью чая из чаги (берёзового гриба) оживил и заинтересовал всех раковых больных, уставших, разуверившихся. Но не такой человек Костоглотов Олег, чтобы все свои секреты раскрывать этим свободным., но не наученным «мудрости жизненных жертв», не умеющим скинуть все ненужное, лишнее и лечиться.
Веривший во все народные лекарства (тут и чага, и иссык-кульский корень — аконитум), Олег Костоглотов с большой настороженностью относится ко всякому «научному» вмешательству в свой организм, чем немало досаждает лечащим врачам Вере Корнильевне Гангарт и Людмиле Афанасьевне Донцовой. С последней Оглоед все порывается на откровенный разговор, но Людмила Афанасьевна, «уступая в малом» (отменяя один сеанс лучевой терапии), с врачебной хитростью тут же прописывает «небольшой» укол синэстрола, лекарства, убивающего, как выяснил позднее Олег, ту единственную радость в жизни, что осталась ему, прошедшему через четырнадцать лет лишений, которую испытывал он всякий раз при встрече с Вегой (Верой Гангарт). Имеет ли врач право излечить пациента любой ценой? Должен ли больной и хочет ли выжить любой ценой? Не может Олег Костоглотов обсудить это с Верой Гангарт при всем своём желании. Слепая вера Веги в науку наталкивается на уверенность Олега в силы природы, человека, в свои силы. И оба они идут на уступки: Вера Корнильевна просит, и Олег выливает настой корня, соглашается на переливание крови, на укол, уничтожающий, казалось бы, последнюю радость, доступную Олегу на земле. Радость любить и быть любимым.
А Вега принимает эту жертву: самоотречение настолько в природе Веры Гангарт, что она и представить себе не может иной жизни. Пройдя через четырнадцать пустынь одиночества во имя своей единственной любви, начавшейся совсем рано и трагически оборвавшейся, пройдя через четырнадцать лет безумия ради мальчика, называвшего её Вегой и погибшего на войне, она только сейчас полностью уверилась в своей правоте, именно сегодня новый, законченный смысл приобрела её многолетняя верность. Теперь, когда встречен человек, вынесший, как и она, на своих плечах годы лишений и одиночества, как и она, не согнувшийся под этой тяжестью и потому такой близкий, родной, понимающий и понятный, — стоит жить ради такой встречи!
Многое должен пережить и передумать человек, прежде чем придёт к такому пониманию жизни, не каждому это дано. Вот и Зоенька, пчёлка-Зоенька, как ни нравится ей Костоглотов, не будет даже местом своим медсестры жертвовать, а уж себя и подавно постарается уберечь от человека, с которым можно тайком от всех целоваться в коридорном тупике, но нельзя создать настоящее семейное счастье (с детьми, вышиванием мулине, подушечками и ещё многими и многими доступными другим радостями). Одинакового роста с Верой Корнильевной, Зоя гораздо плотней, потому и кажется крупнее, осанистее. Да и в отношениях их с Олегом нет той хрупкости-недосказанности, которая царит между Костоглотовым и Гангарт. Как будущий врач Зоя (студентка мединститута) прекрасно понимает «обречённость» больного Костоглотова. Именно она раскрывает ему глаза на тайну нового укола, прописанного Донцовой. И снова, как пульсация вен, — да стоит ли жить после такого? Стоит ли.
А Людмила Афанасьевна и сама уже не убеждена в безупречности научного подхода. Когда-то, лет пятнадцать — двадцать назад, спасшая столько жизней лучевая терапия казалась методом универсальным, просто находкой для врачей-онкологов. И только теперь, последние два года, стали появляться больные, бывшие пациенты онкологических клиник, с явными изменениями на тех местах, где были применены особенно сильные дозы облучения. И вот уже Людмиле Афанасьевне приходится писать доклад на тему «Лучевая болезнь» и перебирать в памяти случаи возврата «лучевиков». Да и её собственная боль в области желудка, симптом, знакомый ей как диагносту-онкологу, вдруг пошатнула прежнюю уверенность, решительность и властность. Можно ли ставить вопрос о праве врача лечить? Нет, здесь явно Костоглотов не прав, но и это мало успокаивает Людмилу Афанасьевну. Угнетённость — вот то состояние, в котором находится врач Донцова, вот что действительно начинает сближать её, такую недосягаемую прежде, с её пациентами. «Я сделала, что могла. Но я ранена и падаю тоже».
Уже спала опухоль у Русанова, но ни радости, ни облегчения не приносит ему это известие. Слишком о многом заставила задуматься его болезнь, заставила остановиться и осмотреться. Нет, он не сомневается в правильности прожитой жизни, но ведь другие-то могут не понять, не простить (ни анонимок, ни сигналов, посылать которые он просто был обязан по долгу службы, по долгу честного гражданина, наконец). Да не столько его волновали другие (например, Костоглотов, да что он вообще в жизни-то смыслит: Оглоед, одно слово!), сколько собственные дети: как им все объяснить? Одна надежда на дочь Авиету: та правильная, гордость отца, умница. Тяжелее всего с сыном Юркой: слишком уж он доверчивый и наивный, бесхребетный. Жаль его, как жить-то такому бесхарактерному. Очень напоминает это Русанову один из разговоров в палате, ещё в начале лечения. Главным оратором был Ефрем: перестав зудеть, он долго читал какую-то книжечку, подсунутую ему Костоглотовым, долго думал, молчал, а потом и выдал: «Чем жив человек?» Довольствием, специальностью, родиной (родными местами), воздухом, хлебом, водой — много разных предположений посыпалось. И только Николай Павлович уверенно отчеканил: «Люди живут идейностью и общественным благом». Мораль же книги, написанной Львом Толстым, оказалась совсем «не наша». Лю-бо-вью. За километр несёт слюнтяйством! Ефрем задумался, затосковал, так и ушёл из палаты, не проронив больше ни слова. Не так очевидна показалась ему неправота писателя, имя которого он раньше-то и не слыхивал. Выписали Ефрема, а через день вернули его с вокзала обратно, под простыню. И совсем тоскливо стало всем, продолжающим жить.
А любовь Демкина, Асенька, поразила его безупречным знанием всей жизни. Как будто только с катка, или с танцплощадки, или из кино заскочила эта девчонка на пять минут в клинику, просто провериться, да здесь, за стенами ракового, и осталась вся её убеждённость. Кому она теперь такая, одногрудая, нужна будет, из всего её жизненного опыта только и выходило: незачем теперь жить! Демка-то, может быть, и сказал зачем: что-то надумал он за долгое лечение-учение (жизненное учение, как Костоглотов наставлял, — единственно верное учение), да не складывается это в слова.
И остаются позади все купальники Асенькины ненадёванные и некупленные, все анкеты Русанова непроверенные и недописанные, все стройки Ефремовы незавершённые. Опрокинулся весь «порядок мировых вещей». Первое сживание с болезнью раздавило Донцову, как лягушку. Уже не узнает доктор Орещенков своей любимой ученицы, смотрит и смотрит на её растерянность, понимая, как современный человек беспомощен перед ликом смерти. Сам Дормидонт Тихонович за годы врачебной практики (и клинической, и консультативной, и частной практики), за долгие годы потерь, а в особенности после смерти его жены, как будто понял что-то своё, иное в этой жизни. И проявилось это иное прежде всего в глазах доктора, главном «инструменте» общения с больными и учениками. Во взгляде его, и по сей день внимательно-твёрдом, заметен отблеск какой-то отреченности. Ничего не хочет старик, только медной дощечки на двери и звонка, доступного любому прохожему. От Людочки же он ожидал большей стойкости и выдержки.
Всегда собранный Вадим Зацырко, всю свою жизнь боявшийся хотя бы минуту провести в бездействии, месяц лежит в палате ракового корпуса. Месяц — и он уже не убеждён в необходимости совершить подвиг, достойный его таланта, оставить людям после себя новый метод поиска руд и умереть героем (двадцать семь лет — лермонтовский возраст!).
Всеобщее уныние, царившее в палате, не нарушается даже пестротой смены пациентов: спускается в хирургическую Демка и в палате появляются двое новичков. Первый занял Демкину койку — в углу, у двери. Филин — окрестил его Павел Николаевич, гордый сам своей проницательностью. И правда, этот больной похож на старую, мудрую птицу. Очень сутулый, с лицом изношенным, с выпуклыми отёчными глазами — «палатный молчальник»; жизнь, кажется, научила его только одному: сидеть и тихо выслушивать все, что говорилось в его присутствии. Библиотекарь, закончивший когда-то сельхозакадемию, большевик с семнадцатого года, участник гражданской войны, отрёкшийся от жизни человек — вот кто такой этот одинокий старик. Без друзей, жена умерла, дети забыли, ещё более одиноким его сделала болезнь — отверженный, отстаивающий идею нравственного социализма в споре с Костоглотовым, презирающий себя и жизнь, проведённую в молчании. Все это узнает любивший слушать и слышать Костоглотов одним солнечным весенним днём. Что-то неожиданное, радостное теснит грудь Олегу Костоглотову. Началось это накануне выписки, радовали мысли о Веге, радовало предстоящее «освобождение» из клиники, радовали новые неожиданные известия из газет, радовала и сама природа, прорвавшаяся, наконец, яркими солнечными деньками, зазеленевшая первой несмелой зеленью. Радовало возвращение в вечную ссылку, в милый родной Уш-Терек. Туда, где живёт семья Кадминых, самых счастливых людей из всех, кого встречал он за свою жизнь. В его кармане две бумажки с адресами Зои и Веги, но непереносимо велико для него, много пережившего и от многого отказавшегося, было бы такое простое, такое земное счастье. Ведь есть уже необыкновенно-нежный цветущий урюк в одном из двориков покидаемого города, есть весеннее розовое утро, гордый козел, антилопа нильгау и прекрасная далёкая звезда Вега. Чем люди живы.
Понравился ли пересказ?
Ваши оценки помогают понять, какие пересказы написаны хорошо, а какие надо улучшить. Пожалуйста, оцените пересказ:
Что скажете о пересказе?
Что было непонятно? Нашли ошибку в тексте? Есть идеи, как лучше пересказать эту книгу? Пожалуйста, пишите. Сделаем пересказы более понятными, грамотными и интересными.
Расшифровка Солженицын. «Раковый корпус»
Как «Раковый корпус» прикрывал «Архипелаг ГУЛАГ»
Бывают такие вопросы, задаваться которыми неловко, а публично тем более. Вот я в момент задался дурацким вопросом: зачем был написан «Раковый корпус»? Вопрос дурацкий вдвойне. Во-первых, потому, что любое настоящее произведение искусства создается по одной причине: художник не может его не создать. А во-вторых, как раз про «Раковый корпус» Солженицын довольно подробно все объяснял. Есть его дневниковая запись 1968 года — «Корпус» уже к этому времени написан. Она из так называемого дневника Р-17, пока полностью не опубликованного, но фрагменты его печатались. Эти фрагменты использовались в комментариях Владимира Радзишевского к «Раковому корпусу» в 30-томном выходящем собрании Солженицына.
Замысел рассказа «Два рака» возник в 1954 году. Имелись в виду рак бывшего заключенного и рак функционера, партийного работника, прокурора, с которым Солженицын не лежал в одно время. Тот недуг свой переносил годом раньше и был известен будущему автору «Ракового корпуса» только по рассказам соседей по этому самому грустному заведению. Дальше он пишет о том, что в день выписки у него возник иной сюжет — «Повести о любви и недуге». И не сразу они соединились. «Лишь через 8–9 лет, уже перед появлением „Ивана Денисовича“, оба сюжета соединились — и родился „Раковый корпус“. Я начал его в январе 1963-го, но он мог и не состояться, вдруг показался малозначительным, на одной линии с „Для пользы дела“…».
Этот рассказ, надо сказать, Солженицын, кажется, меньше всего любил из того, что он написал. Справедливо или нет — другой разговор.
«…Я переколебался и написал „ДПД“, а „РК“ совсем забросил. Потом выделилась „Правая кисть“» — замечательный ташкентский „онкологический“ совершенно рассказ. «Надо было создаться отчаянной ситуации после отнятия архива, чтобы в 1966 году я просто вынужден (курсивит для себя Солженицын это слово. — Прим. лектора) был из тактических соображений, чисто из тактических: сесть за „РК“, сделать открытую вещь, и даже (с поспеху) в два эшелона». Имеется в виду то, что первая часть была отдана в редакцию «Нового мира», когда вторая еще не была дописана. «Раковый корпус» был написан для того, чтобы видели, что у меня есть, — такой чисто тактический ход. Надо создать некую видимость. Для чего? Что прикрывает «Раковый корпус»? «Раковый корпус» прикрывает завершающий этап работы над «Архипелагом».
Работа над суммарной книгой о советских лагерях началась давно. Но ударное время для работы над «Архипелагом», как мы знаем, — это с 1965 на 1966 и с 1966 на 1967 год, когда Солженицын уезжал в Эстонию на хутор своих друзей, естественно по лагерю. И вот там в Укрывище, как это было названо позднее в книге «Бодался теленок с дубом», в довольно таких спартанских условиях «Архипелаг» и писался. Вот «Корпус» его прикрывает.
Всё так. Тактика есть тактика. Но здесь, на мой взгляд, осталось недоговоренным. Может быть, и не нужно было самому Солженицыну это договаривать. Конечно, в 1963 году Солженицын начинает писать и оставляет «Корпус». В 1964-м он даже специально ездил в Ташкент разговаривать со своими врачами, вникать в дело. Но сильная работа пошла тогда же, буквально в параллель к «Архипелагу». Нет, он писал это в другое время года, так сказать, в других условиях, в открытом поле. Но эти вещи шли параллельно.
Ключевая для «Ракового корпуса» фраза — это то, что вспоминает Ефрем Поддуев, как он не пощадил зэков. Не потому, что питал к ним особые чувства, а потому, что с него спросят, если канаву не дороют. И услышал: «И ты будешь умирать, десятник!» Вот и прокуроры, и кадровики, и сверхпартийные функционеры — вы тоже не застрахованы от рака и от болезней, которые хуже рака. Помните, Русанов восклицает: «Что может быть хуже?» Костоглотов ему отвечает: «Проказа». Ни от недугов, ни от смерти вы не застрахованы, опамятуйтесь.
Поэтому так важна толстовская составляющая подтекста и смерти Ивана Ильича, и прямое обсуждение рассказа «Чем люди живы». Солженицын всегда был, что называется, фанатически заворожен точностью факта. При этом время действия «Ракового корпуса» перенесено на год. Он недужил весной 1954 года, а действие разворачивается в 1955-м. Почему? Потому что именно в 1955-м в стране становятся ощутимы сдвиги. Снятие большей части членов Верховного суда, отставка Маленкова и те веселые обещания коменданта, которые звучат в последней главе: скоро все это кончится, не будет вечной ссылки.
«Раковый корпус» писался о времени надежды, и заметим, что и пишется он во время сложное, но некоторым образом время надежды. Задним числом мы прекрасно понимаем, что государственный переворот 1964 года вгонял в гроб либерализацию. Но на самом деле ситуация 1966, 1965, 1967 годов была чрезвычайно колеблющейся. Непонятно, что это коллективное руководство предпримет. И здесь вот этот человеческий посыл был необычайно важен. Это был некоторый упущенный шанс для власти и для общества. Притом что ориентация на общество была очень важна, Солженицын хотел, чтобы «Корпус» печатался в самиздате.
И здесь нельзя не привести две аналогии. Когда петля совсем подошла, осень 1973 года, все стало ясно, и не знает Александр Исаевич, на запад ему ехать или на восток или убьют. Что он делает в этот самый момент? Он пишет письмо вождям Советского Союза, мол, вы на этой земле живете, русские вы люди, есть в вас человеческое? Не оказалось. И надо сказать, что примерно так же получилось много лет спустя со словом, обращенным уже не столько к власти, сколько к обществу, со статьей «Как нам обустроить Россию», где те самые мягкие пути, понимание, договаривание, выздоровление были не увидены, не расслышаны. В общем, примерно так, как в свое время случилось с «Раковым корпусом».
Два мира. Александр Солженицын. Раковый корпус
Роман «Раковый корпус» Александр Солженицын написал в 1960-х. Книгу должны были опубликовать в Советском Союзе, но в последний момент хода публикации не дали. Набор был рассыпан. Причина понятна: неудобная лагерная тема. Слишком явно, слишком подробно вырастают перед глазами читателя образы вчерашних заключенных и ссыльных. Нужно ли это было в СССР 1960-х тем, кто определял культурную повестку? Наверное, нет. Впрочем, тема лагеря в «Раковом корпусе» не основная. Не менее важна тема болезни и борьбы с ней. В «Раковый корпус» попадают разные люди. Увлеченные молодые геологи, не привыкшие попусту тратить время, уверенные в своей правоте доносчики, двадцать лет назад отправлявшие знакомых в лагеря, люди, вынужденные прогибаться под власть, чтобы дать детям дорогу в будущее, спецпереселенцы, работники, не имеющие семьи, а точнее, имеющие ее в каждом городе, куда они приезжают работать, и, конечно, врачи, у которых свои проблемы в жизни и которых тоже коснулась страшная история России – ссылки и недавняя война. Все они, как в классическом конфликтном романе, сталкиваются и отстаивают свою точку зрения.
Один такой другой – спецпоселенец Костоглотов. В годы войны был сержантом на фронте. Рыл землянки для офицеров, недоедал. За всю жизнь ни разу не то что не ел, а даже не видел обычного шашлыка. После войны его с группой товарищей-студентов арестовали за вольные речи по адресу Вождя. А Костоглотов всего-то вопрошал: и эту жизнь мы получили после войны? Хотелось бы чего получше. За такие речи он сначала был отправлен в лагерь, а затем «навечно» (именно так записано в документах) сослан в Уш-Терек. В поселении жить стало легче, и Костоглотов почти счастлив. Нет колючей проволоки, нет надзорных вышек, никто не шмонает, есть друзья, к которым можно прийти в гости попить чаю, впрочем, и будущего нет. Ему за тридцать, в университет уже не возьмут. Он обречен быть помощником землеустроителя. Но вот появляется опухоль и, получив разрешение комендатуры, Костоглотов прибывает в раковый корпус с намерением умереть. Но его, к счастью, спасают. В клинике он встречает подобие человечности. С медсестрой Зоей он даже целуется, а с врачом Верой Корнильевной строит дружеские отношения, выходящие за рамки отношений пациента и врача. Встречается он и с теми, кто сидел. Он узнает таких не по словам, а по интонации, по движению губ, по паузам. Есть нечто вроде тайного общества бывших заключенных. Костоглотов не спорит с ними – у них общая истина. А вот таких как Русанов любит позадирать. Чувствует он, что такие как Русанов – и есть виновники. Слепые, жалкие люди, любящие личную выгоду, и не понимающие, что они ломают чужие жизни.
Русанов и Костоглотов – два полюса, два мира, две правды «Ракового корпуса». Один – жертва, знающая цену жизни и простым радостям. Другой – не понимающий элементарного золотого правила нравственности: не делай другим как не хочешь чтобы делали тебе. Оба они защищают свою точку зрения, и нигде в этих спорах автор не вторгается с собственным голосом. Читатель должен сделать выбор сам. Даже о нейтральных темах Русанов и Костоглотов не могут договориться. Например, Русанов говорит, что про Льва Толстого все «раз и навсегда» сказали Ленин, Сталин и Горький. Костоглотов отвечает, что раз и навсегда ничего сказать нельзя, ибо тогда жизнь бы остановилась. В «Раковом корпусе» Солженицын следует своей любимой и главной идее о нравственном обществе. Строить нужно не общество счастья, так это тоже бэконовский «идол рынка», а общество, где люди взаимно расположены друг к другу.
Все книги Солженицына – это живейшие свидетельства о советской эпохе. «Раковый корпус» не исключение. Он не только о ссыльных и врачах, не только о методах лечения рака, он еще о том, как в продуктовом магазине моментально образуется толпа, если на продажу выставляют ветчинно-рубленную колбасу, да и ту лишь по килограмму на руки. Он о том, что врачи живут в коммунальных квартирах. О том, что старые заслуженные врачи лишаются советской системой частной практики, хотя врачи эти убеждены, что лишь плата за прием и конкуренция среди докторов могут спасти здравоохранение от утилитарного отношения к человеку. С горечью пишет Солженицын о своих коллегах-литераторах, хотя, конечно, никакие они ему не коллеги, а скорее люди с Марса. Юный герой «Ракового корпуса» взялся читать все книги, получившие сталинскую премию, но таких в год было до сорока. «Книг очень много издавалось, прочесть их все никто не мог бы успеть. А какую прочтешь – так вроде мог бы и не читать». Знает писатель и о современной моде: школьница Ася, приехавшая лечить заболевание груди, хорошо осведомлена о том, что сейчас популярен рок-н-ролл, но танцуют его только в Москве. Эта Ася говорит, что ее подруги-восьмиклассницы уже беременеют, а некоторые даже имеют сберкнижку и оказывают интимные услуги за деньги.