How should I understand the word «повем» in the line «кому повем печаль мою»?
This is a quotation from Chekhov’s story «Тоска»(See https://ru.wikisource.org/wiki/%D0%A2%D0%BE%D1%81%D0%BA%D0%B0_(%D0%A7%D0%B5%D1%85%D0%BE%D0%B2)#cite_note-1). I have googled but couldn’t find anything about the meaning of the word «повем».
2 Answers 2
This is the first line of a spiritual chant called Стих плача Иосифа Прекраснаго, егда продаша братия его во Египет («A verse of lamentation of Joseph the Most Beautiful when his brethren sold him into Egypt»).
It means «to whom shall I tell of my sorrow».
Повем here is a rendition of the Church Slavonic form повѣмь («I will tell», literally «I will let know»).
It’s one of a small bunch of so called athematic verbs, whose conjugation endings lacked vowels and attached directly to stems. There were more verbs like that in Proto-Indo-European but only a few of them remained in Proto-Slavic.
There were five such verbs in Church Slavonic: быти «to be», дати «to give», вѣдѣти «to know», ѣсти «to eat», имѣти «to have».
Two of those verbs retained the athematic endings in modern Russian: я ем, я дам, others have lost it: поведаю is the modern Russian way of saying повѣмь.
A couple of athematic forms are fossilized in set phrases like бог весть («God (only) knows»), власть имущие («the powers that be», literally «those who have power») etc.
Статья №3: Кому повем печаль мою? Онтология тоски в поэзии И.Анненского
Иннокентий Анненский – человек необычной поэтической судьбы. Его жизнь выделяется даже в ряду прочих эксцентрических биографий представителей Серебряного века. Concepture предлагает статью, знакомящую читателя с особенностями поэтического творчества этого глубоко талантливого автора.
Поэзия Анненского представляет собой особый случай. В его стихах глубокая искренность, интимность переживаний, даже таких сложных, как растерянность перед жизнью и перед ее мгновениями, трагизм безверия, страх смерти, – находят и безупречно адекватную форму. Никакой наспех брошенной, неотделанной поэтической мысли, никакого неряшества и «распущенства» (так сам он называл небрежность в одежде).
Конечно, будучи современником эпохи декаданса, он по-своему вынужден был платить дань этой культурной моде. Вот почему в его стихотворениях истинная и глубокая скорбь всегда отливалась в манерную изысканность декадентских переживаний.
Тем не менее другой великий поэт Александр Блок сумел усмотреть подлинное лицо поэта под декадентской маской. Блок так отзывается о поэзии Анненского: «душа как бы прячет себя от себя самой, переживает свои чистые ощущения в угаре декадентских форм».
Вслед за Блоком мы можем сказать, что банальность декадентского отчаяния не должна отвлекать нас от глубины трагической тоски, которой пронизаны почти все стихотворения Анненского.
Противоречивость и некоторая загадочность образа Анненского, замеченная Блоком, отнюдь не снята и позднейшими размышлениями о его творчестве. Эту свою будущую форму существования в сознании читателей Анненский предугадывал сам:
Пусть травы сменятся над капищем волненья
И восковой в гробу забудется рука,
Мне кажется, меж вас одно недоуменье
Все будет жить мое, одна моя Тоска.
Сказать, что в поэзии Анненского сильны декадентские настроения, – значит, ничего еще не сказать об Анненском, несмотря на всю истинность утверждения. (Понятие «декадентство» – не бранная кличка, в начале века почти не было явлений искусства, в той или иной мере не затронутых декадентством.) Безверие, отчаяние, одиночество, тоска еще не делают поэта «декадентом». Декадентство – это эстетская игра в безверие, отчаяние, одиночество, это – утверждение индивидуализма и оторванности от мира и от людей, от всего, что не «я», отрицание самодовлеющей ценности другого «я». Отчаяние и безверие, – если это не поза, а глубокая внутренняя правда, – еще не разрушают поэзию, еще могут быть прочной почвой для нее.
Вот как выражает Анненский трагедию отторженности человека от целого:
Я на дне, я печальный обломок,
Надо мной зеленеет вода.
Из тяжелых стеклянных потемок
Нет путей никому, никуда.
Помню небо, зигзаги полета,
Белый мрамор, под ним водоем,
Помню дым от струи водомета,
Весь изнизанный синим огнем.
Если ж верить тем шепотам бреда,
Что томят мой постылый покой,
Там тоскует по мне Андромеда
С искалеченной белой рукой.
Это не просто зарисовка, но и не аллегория. Это – один из немногих символических образов Анненского. Все здесь может быть прочитано буквально, тем более что это такой близкий Анненскому «парковый» пейзаж (стихотворение входит в сборник «Трилистник в парке»), но нам подсказано и расширение смысла («Нет путей никому, никуда»), «Обломок» хранит память о прекрасном цельном бытии, от которого он отторгнут; важно и другое: этому целому он также нужен, цельность нарушена и искажена без него.
Мы говорим обычно об индивидуализме как характерном свойстве декадентского мироощущения. Индивидуализм Анненского – бесспорный, но совершенно отличительный: да, его поэзии свойственна предельная сосредоточенность на внутреннем «я», острота чувства одиночества. Но его «индивидуализм» существует в динамике и всегда на грани: в остром напряженном переживании своих отношений с тем, что «не-я», – внешний мир, чужое сознание. Психологическая углубленность и утонченность, сосредоточенность в собственном «я» не приводят к эгоистическому самоутверждению, но, напротив, обращают к чужому «я», представляющему также целый мир, столь же трагически замкнутый в себе. Только в стихотворениях Анненского это мироощущение выражается во всей полноте прямого высказывания:
А где-то там мятутся средь огня
Такие ж я, без счета и названья,
И чье-то молодое за меня
Кончается в тоске существованье.
Огромную значимость в поэтическом мире Анненского имеет понимание сопоставления духовного и материального мира. Ставшее уже классическим по отношению к образной системе Анненского определение Л. Гинзбург «вещный мир» обозначает то, что «вещи» в его стихах легко приобретают значение символов, а поэтические символы внезапно «материализуются», обнаруживая свое грубо натуралистическое содержание. Подобные преображения любопытно проследить по реальным комментариям к ряду стихотворений поэта, однако можно напомнить и творческое кредо автора, считавшего, что «в поэзии есть только относительности, только приближения – потому никакой другой, кроме символической, она не была, да и быть не может».
Можно сказать, что Анненский выстрадал «вещный мир». Это не было для него «поэтическим приемом», средством выразительности, как стало для последователей, но было личной и поэтической судьбой, и судьбой драматической.
То же нужно сказать и об «ассоциативности», прямо вытекающей из преобладающей вещности поэтического мира Анненского. Для этого принципа он сам нашел точное наименование: сцепление, – слово, часто встречающееся в словаре Анненского. У Анненского «ассоциативность» – органическое следствие восприятия мира «больно и бесцельно сцепленного» с «я» поэта: «Тоска белого камня», «Тоска медленных капель», «Тоска сада», «Моя Тоска» – все это названия стихотворений. У него вещи живут насыщенной внутренней жизнью, на мгновения сцепляясь с внутренней жизнью человеческого «я», обдавая его новой болью и одновременно возвышая чувством причастности ко всему, что не «я», к природной и социальной реальности. Тут сказалась та черта Анненского которую один из исследователей его поэзии обозначил как «глубочайшее смирение эстета перед жизнью».
Умер И. Анненский скоропостижно, на ступенях подъезда Царскосельского вокзала 13 декабря 1909 года. Родные свидетельствуют, что именно такой – легкой, внезапной смерти Анненский никогда не хотел. В. Кривич пишет: «Помню, он неоднократно говорил: Нет, это что же за смерть; умирать надо в своей постели, как следует отболев, все передумав. А то – словно бы человек из трактира ушел, не расплатившись. »
«Кому повем печаль мою». Наверно, все помнят это выражение по чеховскому рассказу «Тоска», где оно послужило эпиграфом. А вот Д.А. Пригов, в свойственной ему манере, шутить изволил на эту тему:
Никто не хочет меня слушать Кому повем печаль мою Вот ногу я беру свою: Послушай ты меня, послушай Моя печальная нога Жизнь безутешно высока! Чего молчишь, пузырь лишайный? И вот она уж утешает Склонившись надо мной
А пошло-то это выражение, как показал гуглинг, из ветхозаветного духовного стиха:
Плачь Иосифа Прекраснаго
Кому повем печаль мою Кого призову к рыданию, Токмо тебе Владыко мой Известна тебе печаль моя. Моему Творцу Создателю И всех благих подателю. etc
Другие статьи в литературном дневнике:
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
В одни времена это проявляется больше, в другие меньше, но так было, есть и будет всегда, что в суете дней, погруженные в свои многочисленные, сиюминутные проблемы, люди часто остаются глухи и слепы к окружающим.
А этому человеку от нас ничего и не нужно, только выговориться, всего лишь выговориться… излить душу.
А. П. Чехов.
Кому повем печаль мою.
Вечерние сумерки. Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки.
Извозчик Иона Потапов весь бел, как привидение. Он согнулся, насколько только возможно согнуться живому телу, сидит на козлах и не шевельнется. Упади на него целый сугроб, то и тогда бы, кажется, он не нашел нужным стряхивать с себя снег…
Его лошаденка тоже бела и неподвижна. Своею неподвижностью, угловатостью форм и палкообразной прямизною ног она даже вблизи похожа на копеечную пряничную лошадку. Она, по всей вероятности, погружена в мысль. Кого оторвали от плуга, от привычных серых картин и бросили сюда, в этот омут, полный чудовищных огней, неугомонного треска и бегущих людей, тому нельзя не думать…
Иона и его лошаденка не двигаются с места уже давно. Выехали они со двора еще до обеда, а почина все нет и нет. Но вот на город спускается вечерняя мгла. Бледность фонарных огней уступает свое место живой краске, и уличная суматоха становится шумнее.
— Извозчик, на Выборгскую! — слышит Иона. — Извозчик! Иона вздрагивает и сквозь ресницы, облепленные снегом, видит военного в шинели с капюшоном.
— На Выборгскую! — повторяет военный. — Да ты спишь, что ли? На Выборгскую!
В знак согласия Иона дергает вожжи, отчего со спины лошади и с его плеч сыплются пласты снега… Военный садится в сани. Извозчик чмокает губами, вытягивает по-лебединому шею, приподнимается и больше по привычке, чем по нужде, машет кнутом. Лошаденка тоже вытягивает шею, кривит свои палкообразные ноги и нерешительно двигается с места…
— Куда прешь, леший! — на первых же порах слышит Иона возгласы из темной движущейся взад и вперед массы. — Куда черти несут? Пррава держи!
— Ты ездить не умеешь! Права держи! — сердится военный.
Бранится кучер с кареты, злобно глядит и стряхивает с рукава снег прохожий, перебегавший дорогу и налетевший плечом на морду лошаденки. Иона ерзает на козлах, как на иголках, тыкает в стороны локтями и водит глазами, как угорелый, словно не понимает, где он и зачем он здесь.
— Какие все подлецы! — острит военный. — Так и норовят столкнуться с тобой или под лошадь попасть. Это они сговорились.
Иона оглядывается на седока и шевелит губами… Хочет он, по-видимому, что-то сказать, но из горла не выходит ничего, кроме сипенья.
— Что? — спрашивает военный.
Иона кривит улыбкой рот, напрягает свое горло и сипит:
— А у меня, барин, тово… сын на этой неделе помер.
— Гм. Отчего же он умер?
Иона оборачивается всем туловищем к седоку и говорит:
— А кто ж его знает! Должно, от горячки… Три дня полежал в больнице и помер… Божья воля.
— Сворачивай, дьявол! — раздается в потемках. — Повылазило, что ли, старый пес? Гляди глазами!
— Поезжай, поезжай… — говорит седок. — Этак мы и до завтра не доедем. Подгони-ка!
Извозчик опять вытягивает шею, приподнимается и с тяжелой грацией взмахивает кнутом. Несколько раз потом оглядывается он на седока, но тот закрыл глаза и, по-видимому, не расположен слушать. Высадив его на Выборгской, он останавливается у трактира, сгибается на козлах и опять не шевельнется… Мокрый снег опять красит набело его и лошаденку. Проходит час, другой…
По тротуару, громко стуча калошами и перебраниваясь, проходят трое молодых людей: двое из них высоки и тонки, третий мал и горбат.
Иона дергает вожжами и чмокает. Двугривенный цена не сходная, но ему не до цены… Что рубль, что пятак — для него теперь все равно, были бы только седоки… Молодые люди, толкаясь и сквернословя, подходят к саням и все трое сразу лезут на сиденье. Начинается решение вопроса: кому двум сидеть, а кому третьему стоять? После долгой перебранки, капризничанья и попреков приходят к решению, что стоять должен горбач, как самый маленький.
— Ну, погоняй! — дребезжит горбач, устанавливаясь и дыша в затылок Ионы. — Лупи! Да и шапка же у тебя, братец! Хуже во всем Петербурге не найти…
— Гы-ы… гы-ы… — хохочет Иона. — Какая есть…
— Ну, ты, какая есть, погоняй! Этак ты всю дорогу будешь ехать? Да? А по шее.
— Голова трещит… — говорит один из длинных. — Вчера у Дукмасовых мы вдвоем с Васькой четыре бутылки коньяку выпили.
— Не понимаю, зачем врать! — сердится другой длинный. — Врет, как скотина.
— Накажи меня бог, правда…
— Это такая же правда, как то, что вошь кашляет.
— Гы-ы! — ухмыляется Иона. — Ве-еселые господа!
— Тьфу, чтоб тебя черти. — возмущается горбач. — Поедешь ты, старая холера, или нет? Разве так ездят? Хлобысни-ка ее кнутом! Но, черт! Но! Хорошенько ее!
Иона чувствует за своей спиной вертящееся тело и голосовую дрожь горбача. Он слышит обращенную к нему ругань, видит людей, и чувство одиночества начинает мало-помалу отлегать от груди. Горбач бранится до тех пор, пока не давится вычурным, шестиэтажным ругательством и не разражается кашлем. Длинные начинают говорить о какой-то Надежде Петровне. Иона оглядывается на них. Дождавшись короткой паузы, он оглядывается еще раз и бормочет:
— А у меня на этой неделе… тово… сын помер!
— Все помрем… — вздыхает горбач, вытирая после кашля губы. — Ну, погоняй, погоняй! Господа, я решительно не могу дальше так ехать! Когда он нас довезет?
— А ты его легонечко подбодри… в шею!
— Старая холера, слышишь? Ведь шею накостыляю. С вашим братом церемониться, так пешком ходить. Ты слышишь, Змей Горыныч? Или тебе плевать на наши слова?
И Иона больше слышит, чем чувствует, звуки подзатыльника.
И Иона оборачивается, чтобы рассказать, как умер его сын, но тут горбач легко вздыхает и заявляет, что, слава богу, они наконец приехали. Получив двугривенный, Иона долго глядит вслед гулякам, исчезающим в темном подъезде. Опять он одинок, и опять наступает для него тишина… Утихшая ненадолго тоска появляется вновь и распирает грудь еще с большей силой.
Глаза Ионы тревожно и мученически бегают по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски… Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, ее не видно. Она сумела поместиться в такую ничтожную скорлупу, что ее не увидишь днем с огнем…
Иона видит дворника с кульком и решает заговорить с ним.
— Милый, который теперь час будет? — спрашивает он.
— Десятый… Чего же стал здесь? Проезжай!
Иона отъезжает на несколько шагов, изгибается и отдается тоске… Обращаться к людям он считает уже бесполезным. Но не проходит и пяти минут, как он выпрямляется, встряхивает головой, словно почувствовал острую боль, и дергает вожжи… Ему невмоготу.
«Ко двору, — думает он. — Ко двору!»
И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора Иона сидит уже около большой, грязной печи. На печи, на полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота… Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано вернулся домой…
«И на овес не выездил, — думает он. — Оттого-то вот и тоска. Человек, который знающий свое дело… который и сам сыт и лошадь сыта, завсегда покоен…»
В одном из углов поднимается молодой извозчик, сонно крякает и тянется к ведру с водой.
— Пить захотел? — спрашивает Иона.
— Так… На здоровье… А у меня, брат, сын помер… Слыхал? На этой неделе в больнице… История!
Иона смотрит, какой эффект произвели его слова, но не видит ничего. Молодой укрылся с головой и уже спит. Старик вздыхает и чешется… Как молодому хотелось пить, так ему хочется говорить.
Скоро будет неделя, как умер сын, а он еще путем не говорил ни с кем… Нужно поговорить с толком, с расстановкой… Надо рассказать, как заболел сын, как он мучился, что говорил перед смертью, как умер… Нужно описать похороны и поездку в больницу за одеждой покойника. В деревне осталась дочка Анисья… И про нее нужно поговорить… Да мало ли о чем он может теперь поговорить? Слушатель должен охать, вздыхать, причитывать… А с бабами говорить еще лучше. Те хоть и дуры, но ревут от двух слов.
Он одевается и идет в конюшню, где стоит его лошадь. Думает он об овсе, сене, о погоде… Про сына, когда один, думать он не может… Поговорить с кем-нибудь о нем можно, но самому думать и рисовать себе его образ невыносимо жутко…
— Жуешь? — спрашивает Иона свою лошадь, видя ее блестящие глаза. — Ну, жуй, жуй… Коли на овес не выездили, сено есть будем… Да… Стар уж стал я ездить… Сыну бы ездить, а не мне… То настоящий извозчик был… Жить бы только…
Иона молчит некоторое время и продолжает:
— Так-то, брат кобылочка… Нету Кузьмы Ионыча… Приказал долго жить… Взял и помер зря… Таперя, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать… И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить… Ведь жалко?
Лошаденка жует, слушает и дышит на руки своего хозяина… Иона увлекается и рассказывает ей все…
СОВРЕМЕННЫЕ ПРОБЛЕМЫ | Библиотека им. Елены Евдокимовой
Разделы
В. М. Тихомиров. «Кому повем печаль мою. »
| Печать |
(Павел Александров, Екатерина Эйгес и Сергей Есенин)
Те, кто помнит Павла Сергеевича Александрова, наверное, воскликнут: «Александров и Есенин! Что может быть общею между ними? Разве можно найти двух люден, более несходных, более противоположных, чем они?».
П. С. Александров принадлежал к тому редчайшему типу людей, которые «творят» свою жизнь, как произведение искусства, когда тщательно продумываются общий замысел и композиции, вырабатывается особый стиль, оттачиваются детали, и все это — с соблюдением гармонии, взвешенности и соразмерности. А жизнь С. А. Есенина, согласно свидетельствам решительно всех, оставивших о нем свои воспоминания, — это непредсказуемость, бесшабашность, вольница, сплошная гульба.
Павел Сергеевич подчинял свою жизнь непререкаемым правилам, привычкам и обычаям. Над изголовьем его кровати всегда висела рельефная карта Крыма, которую в гимназические годы подарил ему отец; на столике у кровати всегда лежала старинная домашняя Библия. Он просыпался в одно и то же время, делал привычную гимнастику, подолгу занимался туалетом и водными процедурами. В строго определенное время принимал английскую соль для правильной работы желудка.
Лет тридцать пять тому назад — эти годы сейчас называют «началом космической эры» – в «Комсомолке» развернулась дискуссии: что взять с собой в космический полет. В дискуссии принимали участие по большей части девушки. Одни предлагали взять ветку сирени, другие — томик Есенина, третьи — популярную песню. Володя Пономарев, ученик П. С., тогда еще студент, прочитав все это, как-то спросил:
Павел Сергеевич! А вот Вы, что бы Вы взяли с собою в космос?
— Что за глупости, я бы туда и не полетел, — ответил П. С. Но Володя настаивал:
— Ну, а если бы заставили, что бы Вы взяли? И тогда П. С. изрек:
— Ну уж если бы заставили, я прежде всего взял бы с собою английскую соль.
А Есенин? Да что и говорить – какая уж там английская соль! Вся жизнь его состояла из сплошных нарушений В ней так мало было постоянного— ничего, пожалуй, кроме любви к поэзии.
И еще одно. В те самые годы – в конце 50-х, когда мне посчастливилось познакомиться с А. Н. Колмогоровым и П. С. Александровым, последний имел репутацию женоненавистника. Он тщательно заботился о поддержании этой репутации. Сатирические изображения женщин, подчеркивание их слабостей, особенно в восприятии и понимании искусства, были излюбленной темой его злословия В его разговорах тех лет постоянно звучал такой мотив: «Он хороший юноша, но, к сожалению, женат».
Счастлив тем, что целовал я женщин,
Мял цветы, валялся на траве.
Сорока с лишним лет,
Называл скверной девочкой
Ничего общего с Есениным в жизни у П. С. быть не могло.
Какая бездна простиралась между этими людьми, не так ли? Так думал и я. Но однажды…
Это произошло 11 августа 1979 г. Случившееся произвело на меня столь сильное впечатление, что я не поленился записать дату и некоторые подробности того дня.
Я приехал в то утро в Комаровку — дачное место под Москвой, где большую часть времени проводили П. С. Александров и А Н. Колмогоров. После завтрака мы с П. С. вышли в сад. Начался разговор. Мы блуждали от одной темы к другой, ни на чем долго не задерживаясь, и вдруг сначала как-то едва-едва забрезжила, а потом все более и более стала разрастаться, цепляясь за разные близкие нам проблемы, чеховская тема. (В ранней юности я очень любил Чехова, более всего – «Три сестры», и мог довольно сносно поддерживать разговор о его творчестве.) Среди рассказов, которые были особенно ему дороги, П. С назвал «Тоску». Он прочитал эпиграф:
«Кому повем печаль мою. », —
и вдруг голос его сорвался. Он умолк, вынул платок, вытер глаза, извинился и несколько минут молчал.
А затем начался долгий (длившийся, с перерывами на еду и сон, почти двое суток) монолог. П. С. рассказывал мне о своей жизни И мне почудилось тогда, что именно меня на склоне своих лет П. С. избрал для сокровенной исповеди. Через некоторое время выяснилось, однако, что это далеко не так: многие фрагменты этой «сокровенной» беседы были записаны задолго до того А. П. Юшкевичем, который был вызван к П. С. специально для этой цели! П. С. хотелось донести до потомства определенные деликатные аспекты своих взаимоотношений с некоторыми коллегами. Но не только с А. П. Юшкевичем делился своими «особыми» воспоминаниями П. С. Кое-что сохранилось в памяти (или даже в магнитофонных записях) и у других людей. Многие рассказы, поведанные мне П. С. в те дни, были не чем и иным, как типичными «пластинками», как любила выражаться Ахматова: «отработанными» устными рассказами, хоть и навеянными действительными событиями, но достаточно преобразованными в пользу рассказчика.
Эти рассказы П. С. интересны и для психолога, и для историка, но, по моему мнению, многие из них, особенно те, где рассказчик старается представить в невыгодном свете своего учителя Н. Н. Лузина, изображают события пристрастно и односторонне (и в невыгодном свете рисуют прежде всего самого П. С). Поэтому я посоветовал А. П. Юшкевичу не доводить свои записи до публикации И А. П. согласился, он сдал их на хранение в Архив РАН: пусть пройдет какое-то время.
Здесь, однако, я хочу рассказать о небольшом фрагменте нашей с П. С. беседы, где нет никакой «политики отношений»: речь шла только о личном и о поэзии, а таких сюжетов я в других источниках не обнаружил. Мне представилось уместным написать об этом в тот момент, когда уже прошли торжества по поводу 100-летнего юбилея Сергея Есенина и недолго осталось ждать до 100-летнего юбилея самого Павла Сергеевича.
На есенинскую стезю наш разговор перешел после обсуждения темы, которой я никак не мог предвидеть, — темы женской судьбы.
И здесь П. С. проявил такое глубокое проникновение в человеческую и специфически женскую психологию, такую готовность к пониманию и сочувствию, такую душевную деликатность, что я не в силах был вымолвить ни слова, так и молчал, совершенно ошеломленный.
Основным лейтмотивом в этой теме была неизбежная, по убеждению П. С., трагичность женской судьбы (речь шла о духовно одаренных женщинах). Он говорил, что свои самые сокровенные душевные силы, свое здоровье, свой талант и свой труд женщина тратит на то, что столь часто оказывается как бы напрасным. Мужья гибнут или умирают. Или уходят. Дети вырастают. Если они оказались благополучны, то обычно становятся нечуткими, а если неудачны, то это безмерной тяжестью ложится на беспомощные уже плечи матери. Работа редко приносит женщине полное удовлетворение, чаще это обуза. И наступает одинокая и горькая старость, сопровождаемая нередко осознанием того, что жизнь была прожита напрасно.
Так рассуждал П. С. (но не и!>, иллюстрируя свои мысли рассказом о многих женских судьбах, в которых картины несчастливой женской доли усугублялись еще кровавым фоном нашею безумного века.
П С. поведал мне тогда историю своей сестры — Варвары Сергеевны. Любимый ею юноша, ее жених, погиб в первую мировую войну. Она навсегда осталась одинокой, искала утешения в религии, но так и не обрела душевного равновесия.
(Не могу удержаться от воспоминания. Уже после смерти П. С. я встретил как-то Варвару Сергеевну. Ей было больше девяноста лет Почти слепая, она вынуждена была выходить на улицу — в магазин. Я подошел, назвался, поздоровался и спросил, помнит ли она меня. Она сказала: «Ну как же, Володя, конечно, помню». И потом почти без перехода: «Володя! Мне очень страшно умирать! Мне очень страшно умирать!»)
И вдруг П. С. упомянул о своей жене.
— Как! Вы были женаты?? — невольно вырвалось у меня.
Женой Павла Сергеевича была Екатерина Романовна Эйгес, сестра Александра Романовича Эйгеса — учителя математики и физики смоленской гимназии, где учился П. С. Александров, оказавшего очень большое влияние на судьбу П. С. и благодаря этому влиянию он стал математиком.
Отец Екатерины Романовны и Александра Романовича был выдающимся земским, затем городским врачом в Мценске, участником русско-турецкой войны, где имеете с Н. И. Пороговым впервые в истории медицины он применял анестезию. Мать переводила с немецкого (в частности, перевела «Страдания молодого Вертера» Гёте) У них была большая семья – одиннадцать детей! Многие члены этой семьи в той или иной мере были связаны с литературой и искусством. Старший сын, Константин, был композитором, он оставил воспоминания о Рахманинове и Танееве; Иосиф был музыковедом и литератором; Александр преподавал математику в Институте стали и сплавов и одновременно занимался литературной деятельностью Всю жизнь он преклонялся перса Чеховым; он составил аннотированное издание писем Чехова и собрал интересные материалы по его биографии, в частности, касающиеся врачебной деятельности Антона Павловича. Екатерина в 20-е гг. принимала активное участие в литературной жизни, писала стихи.
В своих воспоминаниях, опубликованных в журнале «Успехи математических наук» (№ 3 за 1979 г.), П. С пишет: «Зимой 1915—1916 гг. при одной из своих кратковременных поездок в Москву А. Р. Эйгес познакомил меня со своей младшей сестрой Екатериной Романовной и двумя (тоже младшими) братьями, из которых один был художник, а другой окончил Московскую консерваторию как пианист, но стал заниматься литературой Оба брата и сестра жили вместе, снимая квартиру водном из переулков Новинского бульвара. Постоянно у них бывал В. В. Степанов, а также пианист, ученик Игумнова Исай Добровсйн, впоследствии известный дирижер».
Три упомянутых имени заслуживают хотя бы самого краткого комментария Вячеслав Васильевич Степанов (1889—195(1) — математик, большой друг П. С., светлая и благороднейшая личность (по мнению всех, с кем мне довелось о нем говорить), впоследствии (с 1946 г.) член-корреспондент Академии наук СССР, директор Института математики при мехмате. Он еще появится в нашем рассказе. Константин Николаевич Игумнов (1873 1948) — исключительная фигура в культурной жизни 20-x–30-х гг., (наряду с Головановым, Неждановой, Качаловым и другими), наследник традиций Чайковского и Танеева, замечательный пианист и педагог, один из создателей русской фортепьянной школы. В галерее портретов, висевших в комаровской столовой, рядом с Пушкиным, Гоголем, Гёте, Дмитрием Федоровичем Егоровым портрет Игумнова. П. С. был его ревностным поклонником. Имя И. Л. Добровейна (1894–1953), дирижера, пианиста, композитора, было широко известно благодаря воспоминаниям Горького о Ленине: Горький привез к последнему Добровейна, и тот сыграл ему «Аппассионату», вызвав знаменитую тираду Владимира Ильича о том, что он не может слушать Бетховена, ибо его это расслабляет, и хочется гладить людей по головке, что противоречит его революционному духу.
Но продолжим воспоминания Павла Сергеевича.
«В Московском доме младших Эйгесов я сделался постоянным гостем, и это продолжалось до самого моего отъезда из Москвы в Новгород-Северский (летом 1918 г.). Особенно хорошо за это время я познакомился с Екатериной Романовной. Когда я осенью 1920 г. вернулся в Москву, это знакомство возобновилось с прежней теплотой. Ho за 1918—1919 гг. в жизнь Екатерины Романовны вошло новое лицо, и им был Сергей Есенин».
После смерти Павла Сергеевича А. Н. Колмогоров просил своих учеников разбирать комаровекие архивы. И однажды (весной 1983 г.) Александр Михайлович Абрамов — ученик Андрея Николаевича и многолетний его сотрудник в делах, связанных со школьной математикой (ныне он директор МИРОСа — Московского института развитии образовательных систем), обнаружил в столе П. С. машинописную копию воспоминаний, в которых упоминался Есенин. Здесь же была прикреплена фотография молодой девушки — да позволено будет мне высказать свое мнение — необыкновенной, удивительной привлекательности.
Это была не любительская, а профессиональная фотография, выполненная скорее всего настоящим мастером фотографического портрета. На фотографии, как выяснилось, была изображена Екатерина Романовна Эйгес.
Нелегко выразить словами впечатление от поразившего меня ее облика. Могу ли я назвать ее красивой? Не знаю. Но не это особенно тронуло меня. Скорее что-то иное: одухотворенность, какая-то потаенная глубина и печаль.
Воспоминания Е. Р. Эйгес опубликованы в «Новом мире» (№ 9, 1995 г.). Трогательные, очень деликатные воспоминания. Насколько я могу судить, имя Екатерины Романовны до этой поры не было известно есениноведам. И для ее отношений с Есениным еще не подобрано слова. Но каковы бы они ни были, они не могут бросить на нее тень.
В наше бесцензурное вольное время принято «называть вещи своими именами», рубить с плеча, прямо, как говорится, «по-стариковски», в таком духе, скажем: «NN — любовница такого-то» или «SS — третья жена такого-то». Никаких иных «терминов» для обозначения взаимоотношений мужчины и женщины, пожалуй, сейчас не существует. «Приятельница», «подруга», «близкая знакомая», «вдохновительница», «муза» и пр. — если вы попробуете употребить одно из этих слов или словосочетаний, вы рискуете быть поднятым на смех: «Что, они, по-твоему, в шашки играли, что ли?». В прежние времена приходилось говорить изощреннее. П. С. рассказывая о романе своего коллеги с его ученицей, формулировал это так: «И в конце концов их научные контакты достигли высшей стадии своего развития». Для отношений Есенина и Екатерины Романовны Павел Сергеевич употребил деликатное выражение: «вошло новое лицо — Сергей Есенин».
«Екатерина Романовна, — продолжает П. С. — мне показала толстую тетрадь, всю испещренную пометками, собственноручно сделанными Есениным. Тут были и отдельные критические замечания, но были и целые строчки, подчеркнутые рукой Есенина с им же предложенными измененными вариантами.
К сожалению, эта тетрадь, которая, несомненно, представляла бы интерес для литературоведов — специалистов по Есенину, безвозвратно погибла».
И тут же речь заходит о единственной личной встрече всех действующих лиц этого повествования. «В начале или в середине марта 1921 г. Екатерина Романовна познакомила меня с Есениным, и мы провели часть вечера вместе. Сколько времени продолжалось это свидание, я не помню. Но оно запало мне в душу: я почувствовал Есенина как человека, мне кажется, я почувствовал его мягкость, нежность и какую-то незащищенность».
. Когда я искал слова для описания облика Екатерины Романовны, мне хотелось употребить те же слова: «мягкость, нежность, какая-то незащищенность».
2 апреля 1921 г. Павел Сергеевич «вступил в брак с Екатериной Романовной Эйгес. Брак этот не был удачным, — пишет Павел Сергеевич на склоне своих дней, — и заключение его было ошибкой. Екатерина Романовна была человеком, созданным для семейной жизни, я же к этой жизни был вовсе не приспособлен».
Есенинская нить не оборвалась в душе Павла Сергеевича с расторжением брака. Но прежде, чем продолжить, я хочу завершить тему Е. Р. Эйгес.
Павел Сергеевич говорил мне тогда, что Екатерина Романовна окончила Высшие женские курсы у А. А. Эйхенвальда — выдающегося физика, академика, в 1920 г. покинувшего Россию. (Кстати сказать, в своих воспоминаниях, опубликованных в «Новом мире», Е. Р. пишет, что окончила и математический факультет 2-го МГУ.)
«Но физикой она, — продолжал П. С. — не стала заниматься, а работала по библиотечному делу. После меня Е. Р. вышла замуж за какого-то библиотечного работника. Брак тоже оказался не очень счастливым. Она умерла в 1958 г. от неудачно проведенной операции. Я так и не смог проститься с ней, так как был в это время в Западной Германии, в последней своей длительной заграничной командировке».
При написании этой статьи мне посчастливилось побеседовать с Людмилой Григорьевной Чудовой, племянницей Екатерины Романовны и «историографом» семьи Эйгесов. Она уточнила: мужем Екатерины Романовны был очень крупный, известный библиограф — Николай Иванович Пожарский. Брак был долгим и вполне благополучным. Екатерина Романовна умерла в 1961 г. от рака. Она похоронена на Введенском кладбище. На могильной плите ее написано «Эйгес Екатерина Романовна», хотя до конца жизни она носила фамилию Александрова.
Павел Сергеевич сказал мне во время нашего разговора, что он не порвал отношений со своей бывшей женой, оказывал ей материальную и моральную помощь. Он рассказал также, что в Екатерину Романовну был безнадежно влюблен Вячеслав Васильевич Степанов. Но, как выразился П. С. «Вячеслав Васильевич принадлежал к тому типу мужчин, которые не могут рассчитывать на то, что станут предметом страстной женской любви. И Екатерина Романовна абсолютно твердо и непреклонно отвергла его притязания на брак с ней, оставив его при себе как верного, беззаветно преданного ей друга. С ним она делилась горечью своей неудачной жизни со мной и всеми своими последующими горестями».
Но вернемся к Есенину. Во время все того же разговора речь зашла о поэзии, о любимых поэтах. Мы стали называть своих самых-самых любимых. И наши «списки» почти совпали. Александров назвал Пушкина, Тютчева, Блока и Есенина, в моем списке вместо Тютчева была Ахматова.
Крайности сходились, и человек совсем из другого мира имел открытую душу для восприятия есенинской лиры. П. С. с большим чувством прочел: «Мы теперь уходим понемногу», включая и «счастлив тем, что целовал я женщин, мял цветы, валялся на траве, и зверьё, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове».
П. С. рассказал, как, будучи в Голландии, наутро после встречи Нового года, прочитал сообщение о смерти Сергея Есенина, как горько оплакал он его в душе.
Он говорил: «Мне повезло в жизни; на всем ее протяжении я был окружен достойными, благородными людьми, по отношению к которым я испытывал чувства любви и благодарности. Я могу припомнить только трех людей, которых я откровенно не любил». Не буду называть всех. Допускаю, что в других обстоятельствах П. С. назвал бы другие имена. Назову одно только имя — имя женщины, с которой П. С. никогда не был знаком, по-моему, даже не видел ее никогда. Этой женщиной была великая артистка, потрясавшая своим искусством сердца тысяч людей, та самая «женщина сорока с лишним лет», имя которой неразрывно связано с именем поэта, — Айседора Дункан. «За что??» — вырвалось у меня. «За то, что она сгубила Есенина». Не могу припомнить, мотивировал ли П. С. это свое суждение. В воспоминаниях его жены не сказано ничего дурного о Дункан. Да они и не были соперницами: Дункан появилась в жизни Есенина уже после того, как жизненные дороги поэта и Екатерины Романовны тихо разошлись. Но помню: приговор Павла Сергеевича обжалованию не подлежал — сгубила Есенина.
И еще. Юрий Михайлович Смирнов как-то говорил мне: он слышал от П. С. что стихотворение Есенина «Письмо к женщине» («Вы помните, Вы все, конечно, помните. ») обращено к Екатерине Романовне Эйгес и что «живете Вы с серьезным, умным мужем» относится к самому Павлу Сергеевичу! Не уверен. И облик Е. Р. на фотографии, и тон ее воспоминаний не увязываются в моем сознании с образом разгневанной женщины, «что-то резкое» бросавшей в лицо поэту. Общепринятое мнение — стихотворение адресовано Зинаиде Райх. Но тогда «серьезный, умный муж» — это Мейерхольд? Нет никакого сомнения в том, что Мейерхольд был серьезен и умен, но чтобы именно так его характеризовал Есенин? И потом, вряд ли лишь одна женщина послужила прообразом героини стихотворения. Словом, как говорится, есть о чем подумать. («Хороший тон» для математика — в конце статьи «поставить проблему».)
И последнее. У Павла Сергеевича был большой друг, психиатр, Петр (не помню отчества) Зиновьев (Павлу Сергеевичу нравилась мысль о том, что высшие интеллектуальные достижения обязательно связаны с некими психическими отклонениями, и потому он очень жаловал науку психиатрию и любил общаться с психиатрами). Зиновьев был лечащим врачом Есенина, когда тот лежал в больнице Ганнушкина осенью 1925 г. Зиновьев показывал Павлу Сергеевичу дерево, которое видел Есенин из своей палаты. Оно послужило образом для стихов, проникновенно процитированных Павлом Сергеевичем:
Листья падают, листья падают.
Кто же сердце порадует?
Кто его успокоит, мой друг?
Круг замкнулся: от «Кому повем печаль мою. » до «Кто же сердце порадует, кто его успокоит. »
Если такие вопросы задаются, ответ подразумевается: «некому» и «никто». Нет, не так: ведь существует поэзия! Ведь жили же они и творили для нас — Пушкин, Тютчев, Блок, Ахматова и Есенин!
